«Формула успеха»

Он часто возвращается к этим берегам – скалистым, и в то же время ласковым. Запахи лаванды, лавра, кипариса, цветущего миндаля согревают душу. Он возвращается в детство, в юность, в свою родную тихую Феодосию, где начинался его жизненный путь. Мальчишки, загоревшие дочерна. купались в теплом Черном море. И он купался вместе с ними. Но уже тогда море для него становилось живым: огромным, ласковым и гневным в непогоду. Запахи водорослей, морской соли. Шуршание прибрежной гальки остались на всю жизнь самыми родными.

Даже через двадцать лет в морозной Сибири, когда столбик термометра зашкаливал за сорок градусов ниже нуля, он не мог отделаться от ощущения, что море где-то рядом. И в этом смысле он напомнил мне Александра Грина и его «Алые паруса». Только такая же тоска по теплому берегу могла родить фантазию о корабле с алыми парусами, на котором приплывет счастье.

Сегодня он приезжает в Феодосию и освежает впечатления детства и юности тем, что пишет этюды. Мальчик, который когда-то шариковой ручкой на уроке в школе нарисовал свой первый пейзаж, остался в начале 70-х годов прошлого века. Он возвращается в родной дом, став членом Союза художников России, участником больших художественных выставок, состоявшимся и известным художником.
Трепетное ощущение южной природы, среднерусского пейзажа, его тишины и задумчивости влекут к работам Валерия Артамонова многих почитателей его творчества. Феодосия – город Айвазовского. Именно здесь у картин выдающегося мариниста он впервые застывал, испытывая не то что священный трепет, но юношеское благоговение перед волшебной и сильной кистью мастера.

Как он мог запечатлеть волнующееся море? Будто бы слышно. как грохочет его «Девятый вал». Или наоборот, розовый горизонт соединяет кроткую ласковую поверхность моря во время легкого бриза с небесами, переливающимися серебристо-лазоревыми, золотисто-дымчатыми, палевыми красками.

Это сейчас он говорит: «Я очень люблю Айвазовского. Что-то я не принимаю у него, а что-то для меня вершина творчества». А тогда – встреча с искусством Айвазовского была для него Наукой. Честно говоря, я не ожидал от Валерия Артамонова такой жесткой «мерки» в отношении его кумиров в искусстве.

«Нежелательно иметь кумиров в большом количестве, – говорит он. – Это затягивает и ни к чему хорошему не приводит. Лучше учиться и брать вещи, которые тебе близки, от разных художников. Мне близка какая-то часть творчества Федора Васильева. Я смотрю на его работы и думаю: «А я вот так смог бы написать?» А потом вдруг неожиданно и категорично он заявляет: «Тень великих хороша для отрезвления. Когда начинаешь о себе многое думать, иди и смотри на их искусство».

Артамонов пишет пейзажи, где царит тишина. Он как бы приглашает и нас ощутить это благословенное состояние души – созерцания творения Божьего на земле. Вот дорога в осеннем лесу, снежное поле с избами под печальными деревьями, сквозь которые светит спокойное осеннее солнце.

Он не просто пишет осенние деревья на берегу обрыва, а помещает под ними пустую скамью – символ разлуки и встреч, свиданий и расставаний.

Зимняя природа – один из излюбленных его мотивов. Застыли деревья, покрытые снегом, запорошило узкие тропинки в поле, низкое серое облачное небо повисло над «вечным покоем». Но в этой застылости и тишине – ожидание весны и лета.

Он любит писать стога сена, покрытые шапками снега. Они – как символы ушедшего лета и как знаки человеческой жизни, труда, тепла человеческого жилища.

Несколько пейзажей написаны с небольшими церквями, разбросанными по огромной России. На одном – заброшенная деревянная церковь на берегу большой реки. Река – вечность, а забытый полуразрушенный божий дом – как укор нашему беспамятству. Поэт назвал природу «бездушной»‚ а здесь – наоборот. Душа России – в ее лугах и реках, а бездуховность – трагедия для человека, который редко появляется в пейзажах Артамонова.

Может быть, он боится, что фигура человека (пусть даже самая маленькая на большом полотне картины) «спугнет» раздумья зрителя, перегруппирует акценты и помешает донести до смотрящего на картину ту волну ощущений, которые хочет передать художник. С

«Если можно обойтись без человека в пейзаже, я без него обхожусь‚ – говорит Валерий. – Иногда мне хочется придать пейзажу особый смысл. Вот если там человек необходим, я его туда вставляю, но центральной фигурой он у меня практически нигде не встречается. Я люблю «вставлять» животных и птиц: лис, ворон, волков. Животные мне даже интересней, чем человек».

Сегодня среди художников – много пейзажистов. Да и вообще редко кто из них не обращается к этому жанру. «Многие считают пейзаж легким жанром, – размышляет Артамонов, – и именно в нем появляется наибольшее количество дилетантов. Из истории мы знаем, что такой выдающийся художник, как Поленов, работавший в историческом жанре, был и прекрасным пейзажистом». Одно из излюбленных мест в Нижнем Новгороде, которые любит писать Валерий, – Печерский монастырь. Он пишет его давно и много. Тихая обитель то похожа на суровые Псковские монастыри, напоминающие русские крепости, то на маленькие монастыри, которыми была наполнена средняя Россия в XIX веке.

Он ищет точки, с которых пишет монастырские храмы. С верхней (с высоты птичьего полета) – они торжественно встают из окружающей природы. То это взгляд с дороги, и кажется, что ты вместе с художником и каликами перехожими приближаешься к обветшалынм воротам монастырской ограды.

В пейзаже, как ни в одном из жанров, художник раскрывается с особой силой откровения. «Пейзаж – мне по характеру, – признается Валерий Артамонов. – Я люблю безлюдные места и люблю природу. Получаю удовольствие от созерцания природы и самого пейзажа. Люблю хмурые пейзажи – осень и зиму. Если лето, то тоже какие-то состояния необычные: после дождя, тихие дни с небольшим количеством солнечного света. А если появляется солнце, то оно восходит или заходит. А сам солнечный день... У меня с ним как-то не сложилось. Я его не очень люблю, и он меня тоже не очень любит».
Артамонова считают мастером романтического пейзажа. Надо признаться, что в наше время – это редкостная вещь.

Я пытаюсь понять, что же отличает романтический пейзаж от пейзажа обыкновенного. «Романтический пейзаж – это пейзаж не «в лоб», то есть не фотография, – поясняет он. – У работы должны быть начало и конец. Она должна о чем-то говорить, и зритель, глядя на эту работу, должен о чем-то думать. Это чаще всего необычные состояния природы: восходы, закаты, лунные ночи, туманы. Не идеализм – а романтизм».

На одной из картин мы видим туман над озером. Сквозь него проступают очертания прибрежных деревьев. На переднем плане – одинокая пустая лодка. На другой – он любуется садящимся на горизонте зимним солнцем, которое бросает свои блики на стог и деревья.

Валерий закончил в Феодосии детскую художественную школу. Потом была служба в армии. По его же словам, художником он становиться не собирался. Но та увлеченность, с которой он рисовал в своем маленьком домашнем уголке и в художественной школе, как говорится, взяли свое, и он опять стал рисовать. Опыт приобретался в первую очередь на копировании известных полотен.

Среди тех людей, которые помогли ему выбрать все-таки стезю художника, он вспоминает директора Феодосийской художественной школы Степана Ивановича Малышева, который и организовал эту школу. Именно Малышев заставил его поверить в себя. А ведь начиналось с того, что он покупал кисточки для клея и пытался рисовать ими на незагрунтованной бумаге. В семье, где мать работала в поликлинике, а отец был простым рабочим, этому увлечению сына не мешали.

В Феодосии он прожил 25 лет. Потом жизнь распорядилась так, что они с женой уехали в Красноярск, где Валерий окончил Красноярский архитектурный институт.
«С точки зрения преподавания техники живописи у меня учителей не было, – говорит Артамонов. – В этом плане я самоучка. Конечно, я учился на музейных работах, часто ходил в музеи, черпал там очень многое, а так мне никто ничего не рассказывал».

Я немного «подзадориваю» Валерия разговором о том, что есть расхожее мнение: одни художники пишут «для души», другие – «на продажу». Дескать‚ он-то сам как работает?

«На это нельзя ответить однозначно, – подхватывает он тему. – Что значит «для души» и «на продажу»? Ведь и Крамской, и Репин тоже писали «на продажу». Они тоже писали заказные вещи. А на что художник будет жить? Ведь просто так тебе краски никто не даст. Да и рама для картины стоит немалых денег. Не будешь ведь ходить и побираться.
Если раньше (в советское время) искусство как-то субсидировалось, то сейчас – нет. Стариков-художников гонят из мастерских. Не можете платить за мастерскую – освобождайте. Ах, вы не на продажу работаете и платить не можете, так работайте дома, если это у вас – хобби. Теперь вот такой подход».

В характере Артамонова улавливается своеобразное сочетание четкого прагматизма и трезвой оценки себя, своего творческого процесса и его результатов. Он не боится самоанализа.

Так, о разнице работы «на продажу» и «на выставку» он говорит с деловым спокойствием: «К работе, которая идет на выставку, я подхожу немного по-другому. Но это не потому, что я делаю ее лучше, чем на продажу. Просто к выставочной вещи – другие требования. Я стараюсь убрать элементы красивости. Может быть, это даже влияет на работу в худшую сторону, но я стараюсь сделать ее не менее качественной».
В 60-годах остался «суровый стиль» в советской живописи. Шестидесятники тогда просто «взорвали» плавное течение социалистического реализма. Это был смелый вызов главной эстетике нескольких десятилетий советской эпохи.

Я вспоминаю, сколько подражателей самым одиозным фигурам сурового стиля было не только в столицах, но и в провинциальных городах. Да и в таких крупных, где были большие организации Союза художников СССР.

Нынче – это уже история нашего изобразительного искусства. В этом смысле творчество Артамонова – полнейший антипод «суровому стилю». Как раз сегодня много таких живописцев, которые работают, как он. Может быть, потому что бытовой аскетизм советской действительности исчез вместе с ней? А может быть, из-за того, что именно эта стилистика сегодня становится все более востребованной у самого широкого зрителя?

«Это как раз – влияние внешних факторов. – размышляет художник. – Если живописец собирается работать вне зрителя, то он работает так, как он хочет. Если он все-таки работает со зрителем‚ чтобы был зритель и происходили какие-то продажи, то ему приходится искать какие-то компромиссы. Хорошо, если эти компромиссы совпадают с твоим мировоззрением. Я сам с собой в этом плане пока не спорю. То есть я делаю то, что мне нравится, и что я считаю нужным делать».

Он говорит и о факторе моды в бытовании и расцвете определенного стиля. Вспоминает Рембрандта, который тоже был «модным художником», а потом «на него прошла мода, и он умер чуть ли не в нищете».

Тема «модного художника» у нас возникает с периодичностью чуть ли не раз в десятилетие: Глазунов, Шилов... А до них – Брюллов, Кипренский, Серов... Естественно, и в губернских столицах работали и работают такие «модные художники». Обычно, это люди публичные, много выставляющиеся, мелькающие на раутах и приемах, охотно общающиеся с прессой. Не думаю, что Валерий лукавит, когда говорит: «Всегда считалось, что «модный художник» – это вроде обзывательства. Я бы не хотел быть «модным художником».

Артамонов – единственный, по сути дела, маринист среди нижегородских живописцев. Он большую часть жизни провел в приморской Феодосии, наблюдал море в самое разное время года и суток.

Его море на картинах – тоже разное. На одной – спокойное, бирюзовое, окаймленное разогретым крымским скалистым берегом, на котором – маленькие белые южные домики под черепичными крышами.

Есть море с легкой «убаюкивающей» парковой волной, омывающей камни. А другая «Марина» имеет совершенно противоположное настроение: волнуемое ветром море, серые низкие облака. Он любит писать волны, точно передавая фактуру воды и ее окраску – от бирюзовой, цвета большой ледяной глыбы, до серовато-молочного.
Излюбленное сочетание в маринах Артамонова – камни и море. Древние камни Крыма, о которые разбивались суда искателей Золотого руна и бескрайняя морская стихия, оживающая видом далекого одинокого парусного корабля.

«Тех художников, которые, действительно, чувствуют морскую стихию, – очень мало, – говорит Валерий, пока мы рассматриваем его марины. – Это непросто – писать море. Это только кажется, что просто. Морскую воду трудно писать из-за ее постоянной подвижности. Волну в море не остановишь. Трудно писать прозоачнсть воды. Нужна быстрота. Кстати, Айвазовокий писал очень быстро, и это оправданно в маринистической живописи. Как раз здесь нужна быстрота, чтобы была легкость».

Валерий любит писать утром, чтобы «эмоции были свежими». Он убежден, что свежие эмоции и свежие идеи появляются в самом начале работы. Потом работа может останавливаться, переделываться. Редко бывает, когда он долго «вынашивает» тему. Лучшими работами становятся у него те, которые он пишет быстро.

Артамонова сегодня можно поставить в ряд о лучшими нашими пейзажистами. И это при том, что он достаточно требователен к себе. В отличие от многих коллег у него было всего две персональные выставки. Он объясняет это просто и серьезно: «После последней выставки я стал смотреть и думать, что надо еще поработать, прежде чем выставляться. Выставка – это момент эйфории, а потом наступает время, когда критичнее относишься к своим работам. Я стал уходить от каких-то эффектов в живописи. Выставку надо делать, когда ты публике хочешь оказать что-то очень важное. Юбилейная выставка – это одно, а для тематической надо серьезно поработать, чтобы тебе на ней не пришлось краснеть».
У причала стоят парусные суда, а за ними расстилается гладь моря. Взгляд зрителя устремлен именно туда. Извечная тоска по морскому простору реализуется с потрясающей доступностью. Но эта доступность – кажущаяся. Художник должен увидеть эту даль и пригласить нас к путешествию с его одиночеством и желанием открыть тайну прекрасного мира, в котором мы живем.

Сергей Чуянов. «Русский век». Формула успеха